/nginx/o/2019/09/14/12558097t1hc935.jpg)
Экранизация известного романа Донны Тартт с Энселом Элгортом в роли продавца антиквариата, пережившего в детстве ужасный теракт, пишет Film.ru.
Великая красота по-американски: рецензия на фильм «Щегол»
14 сентября 2019, 19:13
Маленький Теодор Деккер потерял мать в ужасном теракте — они вместе стояли и рассматривали картину «Щегол» Карела Фабрициуса как раз в тот момент, когда в музее Метрополитен раздались взрывы. Очнувшись среди обломков и человеческих тел, дезориентированный Теодор — по просьбе умирающего рядом антиквара Уэлти — забирает чудом уцелевшую картину с собой. На долгие годы она станет для него символом навсегда потерянного спокойствия и уюта: завернутый в старую газету бессмертный шедевр, который остальной мир считает уничтоженным.
Повзрослевший Теодор превратится из забитого мальчишки в импозантного антикварного дельца (то есть встанет, по сути, на место покойного Уэлти). Но, отлично понимая культурное значение утраты «Щегла», так и не сможет смириться с утратой личной — и все равно будет держать картину вдали ото всех, в темном мелком гараже, куда он периодически приходит, чтобы дать волю внутренним демонам. Слишком много с ней связано боли, слишком много воспоминаний крутится вокруг ренессансного шедевра, чтобы так просто оторвать его от груди или хотя бы развернуть газетный сверток. Взглянуть в глаза собственной травме, а не прятать ее за толстой целлюлозной броней.
Собственно, анамнезом давней травмы фильм и будет заниматься ближайшие два с половиной часа — время, которого одновременно слишком много и катастрофически недостаточно. Эпический размах романа Тартт и его громкий статус «современной американской классики», очевидно, давят на режиссера Джона Краули, известного экранизацией куда менее размашистого «Бруклина». Чтобы уместить «Щегла» в формат кино, ему попросту не хватает радикальности — Краули, как примерный школьник на сочинении, подчиняется абсолютной диктатуре первоисточника. Проходится по верхам и старательно выводит сухие смыслы: вот немного про семью, про родительскую нелюбовь, про совесть, вот портрет нашего «героя нового времени», который никак не может перестать «казаться» и начать наконец-то «быть». И все это — перечислением в один ряд, академически и безжизненно, без какой-либо попытки отрефлексировать написанное.
И вроде нарративно все на месте, и большие темы зафиксированы крупным шрифтом, но нет того самого размаха, эпического ощущения пространства и времени. «Щегол» — в мире которого, кажется, искусство так и не ушло дальше рококо, дети слушают Бетховена, а родители одержимо обвешивают дома старинными портретами, антикварными шкафами и прочим чиппендейлом — требует определенной созерцательности, неторопливости, это произведение, которому жизненно необходимо переводить дыхание и выбираться на свежий воздух (иначе оно становится слишком душным). Экранизация такого шанса не дает — нагроможденные события здесь непрерывным каскадом следуют друг за другом. Доходит до смешного: в одной из сцен героиня Николь Кидман обсуждает с Теодором то, насколько близки они были с ее сынишкой Энди, прямо не разлей вода. Вот только в фильме у них от силы три совместных сцены, в одной из которой они немножко вместе хихикают — вот и вся их великая дружба. Дружба, которую Краули поспешил оставить позади, чтобы рассказать, а что же там дальше.
Герои «Щегла» вообще очень любят обсуждать друг с другом чувства вместо того, чтобы их, собственно, переживать. Отсюда, видимо, и бесконечные претензии западных критиков к Энселу Элгорту: мол, ходит парень с каменным лицом. Так а что ему остается делать, если все эмоции фильм проговаривает где-то за кадром, а его герою дает лишь слабое эхо былых чувств и бесконечные внутренние монологи? Если уж хотите искать виноватых, подумайте над тем, кто в своем уме доверил адаптировать пулитцеровского лауреата человеку, который написал сценарий «Снеговика».
Потому что «Щегол»-фильм делает худшее, на что вообще способна экранизация, — заставляет выглядеть в невыгодном свете «Щегол»-книгу. Большой американский роман Донны Тартт представляется им как унылый сборник фрейдистских мотивировок, который слишком много о себе возомнил. Хотя максимум, на что он способен, — в миллиардный раз повторить то, что сложное детство ведет к взрослым травмам и из маленьких жертв потом вырастают «люди сложной судьбы». И страдают, и страдают, и страдают — пока наконец не придет экспрессивный русский и не отвезет их в Амстердам.